Осмысление Гулага

Проблема осознания смысла Гулага (понимая под Гулагом всю репрессивную систему советского периода истории России) помимо исторического интереса имеет еще один, крайне злободневный аспект, который требует от историков, политиков и юристов незамедлительных ответов, не оставляя им времени на академическую неспешность, это – необходимость реабилитации жертв советского политического режима. Многие из этих людей и их ближайших родственников живы, и сегодня они требуют восстановления исторической справедливости (и соответствующей моральной и материальной компенсации). Вопрос относительно легко решается в отношении лояльных советских граждан, невинных жертв полицейского произвола, – их реабилитируют по факту применения к ним необоснованной репрессии. Однако решение проблемы реабилитации в отношении противников коммунистического режима, а также репрессированных организаторов репрессий требует идеологических и правовых обоснований. Реабилитация – не просто юридический акт, отменяющий осуждение, это результат понимания государством своей истории, а потому она служит поводом для осмысления коммунистического прошлого России, и здесь просматриваются лишь две последовательные позиции.

Существует точка зрения, что власть в стране стала нелегитимной с момента отречения Николая II в пользу брата, когда был нарушен закон о престолонаследии¹, или же с разгона Учредительного Собрания², когда была проигнорирована свободно выраженная воля народа, и нынешнему государству следует объявить себя прямым наследником дореволюционной России, устроить государственное перезахоронение царской семьи, признать свою ответственность по царским долгам, вернуться к нормам дореволюционного права и собрать Земский Собор или Учредительное Собрание. В этом случае многолетнее сопротивление (в том числе вооруженное) советскому режиму нужно считать обоснованным, а строительство и укрепление его – противоправным. Стало быть, не может быть и речи о юридической реабилитации Троцкого, Бухарина, Зиновьева (ныне реабилитированы), Ягоды, Ежова, Берии (не реабилитированы) или исторической реабилитации Ленина, Сталина, Дзержинского (до сих пор почитаются на достаточно официальном уровне) и др. И, напротив, должны быть немедленно реабилитированы все участники Сопротивления: участники кронштадтского и тамбовского восстаний, Петроградской боевой организации 1921 года, подпольных политических кружков 1920–1980-х годов (ныне реабилитированы), участники крестьянских восстаний 1930-х годов, эмиссары Савинкова, Русского Обще-Воинского Союза (РОВС) 1920–1930-х, Народно-трудового союза нового поколения (НТСНП, позже НТС) 1930–1950-х, бойцы Русской Освободительной Армии (РОА), руководители Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа (ВСХСОН) 1960-х годов (не реабилитированы) и исторически почтены А.В.Колчак, А.И.Деникин, Н.Н.Юденич (отвергаются во многих влиятельных кругах). Как видим, никакой логики в реальности нет.

Возможна и другая политическая, а следовательно, и юридическая позиция – признать советскую власть в России исторически состоявшейся и тем самым легитимной de facto, по крайней мере с момента принятия советской конституции 1936 года³, которая отменила сегрегацию по социальным мотивам и уравняла всех граждан страны в их правах и обязанностях и тем самым хотя бы формально соответствовала общеевропейским понятиям государственного права своего времени. Состояние страны в предшествующий период, с 1917 по 1936 годы, признать правовым нет никакой возможности, и любая деятельность, направленная на восстановление Российской Империи или власти Учредительного Собрания или просто противодействующая узурпации власти большевиками, должна считаться юридически оправданной. Все исторические события последующего периода, начиная с 1937 года, следует оценивать с точки зрения соблюдения конституционных и юридических норм, действовавших в Советском Союзе в то время (уж какие они ни были), и тем самым считать неправовой практику применения внезаконных актов революционного самосознания, решений неконституционных органов управления, партийных установок и телефонных звонков. Такое понимание отвечает популярному тезису диссидентов 1960–1970-х годов: «соблюдайте ваши собственные законы», юридически оно закреплено решениями Конституционного Суда РФ 1992 года⁴. Эти решения признали нарушение Конституции СССР руководящими органами ВКП(б)–КПСС, подменявшими законные органы власти преступной противоправной практикой, требующей осуждения. При таком подходе деятельность всех без исключения чинов партийного руководства страной (Сталина, Молотова, Хрущева, Брежнева, Ежова, Берии и др.) была противоправной в той степени, в какой она вела к разрушению существовавшего конституционного порядка в стране и только во вторую очередь из-за большего или меньшего объема личных злодейств. Обычно деятели советского режима после вынесения им приговоров в предсмертных обращениях в ЦК писали о том, что вся их жизнь и работа были посвящены делу укрепления власти Центрального Комитета ВКП(б) и лично товарища Сталина, то есть разрушению существовавшего конституционного строя, что в понятиях права означает признание в акте государственной измены. Такой формально-правовой подход дает нам основание считать любое посягательство на суверенитет страны и ее законный конституционный строй со стороны внешних сил криминальным, что отвечает распространенному представлению о легитимизации советского режима победой в Великой отечественной войне. Но внутреннее сопротивление установлению и усилению коммунистической тоталитарной диктатуры, нарушавшей собственную Конституцию, тем самым мы должны считать обоснованным, и все участники такого сопротивления (не совершившие общеуголовных преступлений) заслуживают реабилитации, потому что они были правы по существу, а не из-за формальных недостатков их следственных дел. Тот же подход может быть распространен и на граждан стран советского блока, находившихся под контролем руководства КПСС, то есть противоправной политической структуры.

Тем не менее, сегодня сложилась парадоксальная ситуация, отражающая всю неосновательность современного государственного устройства России. Осужденных советской властью по политическим мотивам легко реабилитируют, по возможности не входя в рассмотрение существа обвинения, из-за отмененной ныне статьи обвинения, из-за осуждения «тройкой» или по недостаточной доказанности факта покушения на устои советской власти. Так, при рассмотрении проблемы реабилитации участника Петроградской боевой организации Н.С.Гумилева главным оказывается не вопрос о том, был ли он прав или не прав, борясь с коммунистическим режимом, а то, что его враждебность к советской власти оказалась неубедительно документирована⁵. Если же в реабилитации отказывают, то в основном по причинам личной причастности осужденного к злодеяниям в пользу советской власти, вызывающим отвращение общества (Ежов, Берия)⁶, или, напротив, из-за действительного намерения свергнуть существовавший в стране коммунистический режим, признаваемый и ныне законным (руководители ВСХСОН, осужденные в Ленинграде в 1967 году⁷). Таким образом, практика реабилитации жертв политических репрессий в России сегодня служит в первую очередь целям политической реабилитации коммунистического режима, образ которого потерпел ущерб в годы перестройки, и работает в интересах жертв тоталитаризма только в той минимальной степени, которая необходима, чтобы обеспечить их политическую лояльность.

Сегодня правоприменители РФ готовы отменять карательные акты советской юстиции, потому что те были вынесены на основании плохих законов и в рамках плохой процедуры, и в тех случаях, когда можно посчитать, что «антисоветская деятельность» была неубедительно доказана. Однако их не отменяют в отношении реальных противников коммунистической диктатуры, угрожавших «государственному и общественному строю СССР» (признанному Конституционным Судом в 1992 году антиконституционным). Но главное состоит в том, что все судебные решения советского периода по политическим делам, в том числе и последних десятилетий его существования, так и не признаны неправосудными и подлежащими отмене из-за того, что их вынесли с нарушением законов своего времени, которые и тогда требовали от обвинителя доказательств наличия субъективного умысла на нанесение вреда своей стране в делах по обвинению в антисоветской деятельности или доказательств заведомой ложности утверждений в делах об антисоветской клевете. Никто этого никогда не доказывал, судебные процессы были беззаконны, а правоприменители очевидным образом были повинны в преступлениях против правосудия. Произвол реабилитации, ныне сменивший произвол репрессий предшествующего периода, превращает российскую историю ХХ века в бессмысленную череду событий и погружает российское общество в морально-политический хаос, в котором состоявшаяся реабилитация Троцкого⁸, как и несостоявшаяся реабилитация Берии, не значат практически ничего.

Этот хаос в исторических, политических и моральных оценках является едва ли не сознательной дымовой завесой, которая вводит общество (и, кажется, не только российское) в долгие и бесплодные дискуссии по частным вопросам осуждений или неосуждений того или иного исторического персонажа и тем самым маскирует основную проблему – необходимость морального, правового и политического переосмысления коммунистической государственной практики во всех странах, где эта человеконенавистническая доктрина была реализована, причем в столь же бесспорных формах, какие были найдены в отношении национал-социализма. Эта оценка необходима не только для внесения в школьные учебники по истории XX века, но и для учета ее в современной юридической практике. Без такого акта вряд ли можно ожидать морального оздоровления страны – необходимого условия для ее успешного развития.

Обращаясь для этого к историческим корням русского коммунизма, следует вспомнить, что в начале ХХ века Россия, как и весь остальной мир, стояла на пороге перемен, в преддверии индустриальной и постиндустриальной модернизации, и переживала столкновение с очередным вызовом времени. Новый век для своей успешной реализации требовал наличия в обществе некоторой критической массы нетрадиционно мыслящих творческих работников, людей поиска новых путей и сознательного исполнения внутреннего долга. Возможность появления таких людей и обеспечения безопасности работы и самого их существования должна была сопровождаться изменением господствующих в стране ценностных установок общественного мнения. В общественной мысли страны в это время действительно начали культивироваться идеи позитивности личного религиозного выбора и личной религиозной ответственности человека (как в виде поисков новых религий и религиозных философий, так и в виде реформистских течений внутри православия). Как отражение этой тенденции в практической жизни все большим доверием в обществе стали пользоваться идеи оправданности демократического выбора для устройства государственной власти как права и долга гражданина соучаствовать в судьбах страны. Еще более важным для такой сельскохозяйственной страны, как Россия, было признание права частного землевладения, то есть признание того, что отдельный человек может оказаться собственником части России и владельцем земли, до этого воспринимаемой исключительно как Божье и мирское достояние. Разумеется, все это противоречило системе традиционных коллективистских представлений, признававших социум только как иерархически организованные мир, церковь и царство, признававших отдельного человека органической частью коллектива, и потому оставлявших для индивидуального воплощения частному лицу только роли выпавших из архаического общества изгоев, в крайних формах это были роли разбойника, святого или страстотерпца. Поэтому, когда наступившее новое время востребовало к жизненной реализации индивидуальные ценности, народному сознанию были понятны только эти поведенческие модели в их различных сочетаниях («святого» революционера, героического разбойника и т.п.).

К началу ХХ века стала складываться общественная идеологическая реализация этих архетипических образов, выражавших в своих крайних проявлениях противостояние идеи безграничной воли и идеи самодисциплины внутренней свободы. С одной стороны, все больше заявляла о себе блатная идеология воровского мира, все более и более чарующего письменную литературу (от пушкинского Дубровского до «Двенадцати» Блока), с другой стороны, стало развиваться такое духовное явление, как старчество с его высокой дисциплиной, начавшее оказывать влияние и на внемонастырский светский мир.

В практической политике идеологическая реализация этих архетипов вылилась в противостояние партии Народной воли и ее наследников, эсеров и большевиков, которая декларировала возможность устройства общественного благополучия с помощью диктатуры силы, насильственным уничтожением политических противников, и «партии народной свободы» (кадетов) и сопутствовавших ей эсдеков, считавших возможным достичь для России благополучия через написание и соблюдение ограничительных конституций, то есть с помощью диктатуры Завета и Закона. На выборах в Учредительное Собрание апологеты народной воли собрали 62,5% голосов, сторонники народной свободы – 7,6%⁹. Таким образом, народы России на самых свободных выборах в своей истории проголосовали за такой ХХ век, каким он и состоялся, – за век Гулага.

Дальнейшая история страны явилась реализацией этого волеизъявления. Государственная структура страны интегрировала избранную народом модель индивидуализации в качестве доминирующего модуса развития. Поддержанный народом октябрьский переворот покончил со столыпинскими реформами и частным землевладением, модернизация (в масштабах индустриализации) была обеспечена с помощью диктатуры государственной власти. Гулаг как инструмент этой диктатуры уничтожил и унизил сторонников народной свободы, признав их врагами народа, а носителей блатной идеологии, ревнителей народной воли, приблизил и назвал друзьями народа, социально близкими новому политическому режиму. В конечном счете блатной мир распространил свой язык и свои понятия на всю страну¹⁰. Это был вполне объяснимый выбор, так как блатная идеология включает в себя принцип иерархии как производной от волевого и силового авторитета, что соприродно принципу построения тоталитарного государства. Этот выбор позволил смонтировать новую государственную вертикаль и организовать экономику мобилизационного типа, что казалось ее создателям в то время успешным решением проблем, стоящих перед страной.

Свободные творческие силы страны оказались в значительной степени подавленными, что в дальней перспективе привело Россию к моральному, идеологическому и хозяйственному кризису, требующему в начале ХХI века возвращения к проблематике начала ХХ века. Но и сегодня носители идеи свободы представляются народу достаточно ненадежными и плохо контролируемыми государственниками. Реформирование православия к концу века также перестало представляться актуальной проблемой, и в этом смысле октябрьский переворот оказался инструментом Контрреформации (собор 1917–1918 года завершил свою работу, не приняв ожидаемых от него решений¹¹). На выборах 2000 года апологеты народной воли (сторонники уничтожения политических антагонистов насильственным путем) собрали еще большее количество голосов (75%), а сторонники народной свободы – еще меньшее (5%)¹². Страна в целом оказалась на задворках постиндустриального мира.

Индустриализация в России, как и во многих странах Запада в предыдущую эпоху, могла быть обеспечена насильственным раскрестьяниванием страны и принудительной мобилизацией рабочих масс, для постиндустриального развития этот механизм, опиравшийся на волевое конструирование государственной жизни, оказался непригодным, и дальнейшее его сохранение вело к развалу политической системы. В категориях политической истории сохранение сложившейся ценностной ориентации общества привело к безвыходному постиндустриальному тупику, в категориях политической философии поставило проблему возможности трансформации ценностных ориентаций общества, что возвращает нас к теме наследия Гулага и возможности его преодоления.

Однако эта проблема оказалась лишь частью общей мировой проблемы ХХ века. Более полувека назад, в 1945 году, когда победоносные армии союзников разгромили врага и завершили Вторую мировую войну, стало известно о трех ужасающих явлениях. Союзные войска, войдя на территорию Германского рейха, обнаружили лагеря уничтожения и все то, что мы называем сегодня словом «Освенцим». В 1945 году в Италии на польском языке вышла книга «Советская справедливость»¹³, которая впервые описала систему советских концлагерей на основе массового опроса поляков, побывавших в них, и Гулаг впервые предстал перед мировым сознанием как система тотального насилия. И, наконец, в августе все того же 1945 года были взорваны атомные бомбы в Хиросиме и Нагасаки.

Освенцим, Гулаг и Хиросима оказались символами тупика всей европейской цивилизационной модели, они воплотили итог реализации трех основных концепций государственности, существовавших в ХХ веке: концепции государства национальной воли, концепции государства социальной справедливости и концепции государства рациональной демократии. Все они выявили свой античеловеческий характер, и человечество попыталось преодолеть этот опыт. Создание ООН и принятие Декларации прав человека в 1948 году¹⁴ было защитной реакцией и попыткой обуздания репрессивного государственного абсолютизма. Однако в целом, и не только в нашей стране, этот опыт остался не осмысленным и не преодоленным, и мир в целом не смог изжить практику политического террора в той же полноте, с какой много ранее нашим предкам удалось изжить практику ритуального каннибализма. Мировые религии не смогли найти новых слов, и мы видим, что и в ХХI веке и священники, и родители продолжают благословлять юношей на убийство неведомых им противников, а многие участники сегодняшней политической жизни искренне считают, что Гулаг лечится Освенцимом, Освенцим – Хиросимой, а Хиросима – Гулагом. Для того, чтобы выйти за пределы этого заколдованного круга, требуется глубокое изменение основных ценностных ориентаций общества.

Когда организовывался «Мемориал», основатели видели его не как ветеранскую организацию, обращенную в прошлое, а как сообщество людей, которые от имени прошлого работают ради тех, кому предстоит жить в ХХI веке. Они считали, что опыт тоталитарного прошлого нашей страны должен быть преодолен и преобразован в нечто положительное, что Гулаг может стать горнилом для некоторой трансформации, и опыт этот должен быть востребован. К сожалению, время прошло, и мы видим, что обращение к истории Гулага имеет место лишь по поводу каких-то частных политических нужд, но осмысления его места в истории нашей страны так и не произошло, о чем свидетельствует в частности и вся спутанность понятий в отношении реабилитаций.

Гулаг унес и исковеркал жизни миллионов наших соотечественников, а уходя в историю, оставил нам проблему поиска путей выхода из мира государственной воли и государственного насилия, требующего непрестанных человеческих жертв во имя исполнения идеологических догм, в пространство свободы. Здесь опыт людей, прошедших Гулаг и сохранивших себя, может оказаться значимым, как опыт и пример преодоления очередной ловушки на путях развития цивилизации. Для многих из поживших и выживших в Гулаге он оказался не просто частным опытом выхода из потустороннего царства смерти, а тем, что современная культурология называет rite du passage, обрядом перехода, обрядом обретения себя, и этот опыт может иметь не только личное значение. Трансформация связана с переходом через царство смерти, как правило, символической, но всегда имеющей возможность оказаться реальной. Гулаг и был таким потусторонним миром.

Поучительность частного опыта преодоления Гулага состоит в том, что он демонстрирует возможность прохождения человека через тотальную бесчеловечность. В Гулаге переставали действовать традиционные для европейской цивилизации священные институции поддержки гражданского быта в виде Семьи, Церкви и Государства, которые в мире Гулага оставались фантомами прошлой жизни. Здесь царило тотальное зло, которое навязывало свои правила жизни: разрушение морали и расчеловечивание, и человек, оставшийся наедине с космосом и близким человеческим окружением, должен был сам и заново установить координаты своего бытия и собственными силами сохранить жизнь и личностную свободу. Если это оказывалось возможным, зек превращался в свободнорожденного, если невозможным – погибал.

Человечество в целом сейчас, в начале ХХI века, находится примерно в такой же ситуации. Традиционные священные институции европейской цивилизации если и не стали фантомами, то резко понизили свой статус. Семья превратилась в хозяйственную организацию, Церковь – в религиозную юрисдикцию, а Государству, доказавшему свою способность к преступлениям, осталась роль территориальной администрации. Люди и народы, как в начале времен, оказались наедине с космосом и близким человеческим окружением и должны заново вырабатывать координаты своего бытия. Как свидетельствует опыт Гулага, это иногда получается. Или не получается.